…Все погребальные хлопоты взял на себя Кузьмин. Рихтманша честно звонила в районную больницу, но там не осталось никого, кто помнил бы старую санитарку. Пузырёва с Ермоловой накрыли поминальный стол, благо у Пузырёвой в “Пятёрочке” была постоянная скидка и сыр с колбасой, и зелень, и прочая водка достались ей за полцены, чему больше всех радовались Петька (вслух) и Зуйкин-отец (про себя). Скудный гардероб Зинаиды Петровны вынесли на помойку, а книги сложили у почтовых ящиков. Есенин, Асадов и жизнеописания великих женщин прошлого вскоре пропали, а Чехов, Ницше и Достоевский ещё долго пылились и выцветали. Как и протез Зинаиды Петровны, выставленный впопыхах на лестницу, да так там и оставленный. Поначалу при виде одинокой костяной ноги жильцы вздрагивали, после привыкли и вовсе перестали обращать на него внимание. А однажды он просто исчез.

Николай Коляда

Подтяжка

В первый раз Миша делал подтяжку лица десять лет назад.

Один его знакомый тогда учился в театральном институте на отделении “Актёр пластического театра” и говорил всегда, сокращая: “Я учусь на Пластике!” – Миша в ответ ржал, так ему нравилось это слово и этот образ, растягивал себе двумя руками лицо к ушам – и повторял, кривляясь под Ельцина: “Пластика, понимашь!”

А друзья говорили: “Миша себе перетяжку сделал!” Как будто не лицо, а диван заново отремонтировали, перетянули на нём обивку …

Прошло десять лет после первой “пластики”, у Миши под глазами снова нависли “чемоданы”, – и он решился на новое “обрезание”.

Когда он лежал в палате после операции, именно так – “Я себе обрезание сделал!” – говорил кому-то по телефону узбек на соседней койке.

Узбек, вообще-то, именно то самое обрезание имел в виду, а Миша услышал – и уже потом, выйдя из больницы, так всем и говорил:

– Я себе не перетяжку, а обрезание сделал!

Миша любил шутить. И никогда не скрывал, что делал подтяжку. И тогда, десять лет назад, и сейчас. А чего стыдиться? Многие мужики делают себе подтяжку. Только скрывают, конечно.

Врач Нина Сергеевна перед операцией показала Мише фотографию брутального мужика и сказала гордо:

– Вот, после перевязки мужчина, посмотрите: это моя работа!

Мужик был похож на бандита из девяностых, прям мужик-мужик, совсем не слащавый, и заподозрить его в том, что он ложится под нож пластического хирурга, – ну никак нельзя было.

В палате после операции Миша уши навострил – и слушал-слушал-слушал, что по телефону говорит его сосед, Узбек. Так интересно было и смешно (наверное, наркоз отходил, и Мише всё было смешно).

Мужик был лет на десять или даже на двадцать его старше (морда вся в пластырях, и не понять, сколько ему лет). А ведь сделал себе, старпень, подтяжку, хоть и не “звезда” …

Миша-то был – “звезда”. Он работал журналистом на радио и телевидении, иногда выходил в ТВ-эфир, и потому надо было привести свою мордуленцию в порядок.

А Узбек всё шептал в трубку:

– Слушай, что за вопрос: “Почему?” … Я ведь мусульманин. Да! Я хожу в мечеть, а обрезание до сих пор не сделал … Ну, мои родители не сделали это ребёнку, мне то есть … Я не знаю почему, не спрашивай! И вот я решил … Да! Потому что я мусульманин! Я правоверный, Юра! Ну и что, подумаешь, шестьдесят с небольшим … Нет, ты понимаешь, мне надо, раз я в мечеть хожу, то я …

Суконец, врал ведь всё.

– Меня две недели не будет на кафедре … Справитесь? Ну, что там такого сложного? Я на даче посижу, отдохну немного, надо восстановиться … Нет, нет, операция не сложная, но врач говорит, что кожа старая, долго срастаться будет … А потом: такое место … Юра, я прошу тебя, пожалуйста, прошу, очень: никому ни слова!

Миша понимал, что Узбек говорит это, чтобы тот Юра потом, шёпотом и “по секрету всему свету”, доложил бы, что “у нашего завкафедрой крыша поехала, ударился в ислам напрочь, шахид проклятый, сделал себе обрезание!”.

А на деле “обрезание” у Узбека было такое: “круговую” себе сделал этот завкафедрой. “Круговая” – это когда обрезается по кругу вся морда и кожа натягивается на черепе. И всё ровненько, будто асфальтовый каток проехал по роже.

“Круговая” – это дорого, сложно и тяжело, долго будет всё заживать … Поэтому Миша – только бровки, глазки, мешки-чемоданчики “чик-чик”, убрать. А этот, собака, у него глаза и так косые, один глаз на нас, другой в Арзамас, а он натянул ещё больше …

И зачем подтягивать рожу человеку в 60 лет? Чтобы девочкам нравиться? Или, наоборот, мальчикам? Ну да. Раз он преподаватель в каком-то институте, там вертятся вокруг него всякие с пи-пи-радаром …

Мише было сорок. Когда его уложили на операционный стол, анестезиолог – грузный старый мужик, еле ползающий, – обошёл его со всех сторон и спросил снова то, что он спрашивал уже три дня назад у себя в кабинете: “На пятый этаж можете нормально подняться?”

И Миша ему ответил снова, что “каждый день по два-три раза я поднимаюсь на пятый этаж, потому что живу на пятом этаже без лифта!”, и засмеялся, как и тогда в кабинете, но тут Миша засмеялся, потому что мандражно было, надо было скрыть страх.

Анестезиолог сделал ему укольчик в вену – и Миша прикрыл глаза.

Открыл их, как ему показалось, через секунду.

Но большие часы, которые висели в палате на стене, показывали совсем другое время: будто кто-то быстро пальцами перевёл все стрелки.

Да, он уже лежал в палате, а не в операционной. Слева стояла толстая медсестра в белом халате, поперёк себя шире, и что-то делала с его левой рукой, укол, что ли, ставила в вену. Он этой прижатой рукой попытался указать на большие часы на стене и спросил:

– А что?

– А всё! – сказала медсестра и засмеялась неприятно громко, заржала будто.

Потом зеркало ему показала:

– А вот ещё!

Зеркало было круглое, грязноватое, и он увидел себя в зеркале – страшного: пластыри с кровавыми разводами, рожа опухла …

– Операция уже прошла? – спросил Миша удивлённо.

В прошлый раз, десять лет назад, хирург делал ему “пластику” под местным наркозом, играло радио “Маяк”, сообщали какие-то новости про Чечню, стучало железо – пинцеты-ножи-скальпели, хирург шутил, и Миша шутил, и только когда скальпель стал резать ему скулу, когда нож поехал по кости скулы и